Иерусалим и его обитатели. Иерусалимские прогулки - Виленский Лев (Лейб) Вульфович

– Лилит, змея! Заклинаю тебя Именем Господним, исчезни. Шма, Исраэль! Исчезни, возвращайся к себе в преисподнюю…

Она зашипела и разжала кольцо своих тонких рук. Только сейчас я увидел, что у них нет суставов. Они изгибались словно хвост крысы. И зеленым светом горели ее глаза, словно два ярких светильника.

– Не хочешь меня, дурачок!? – прошипела она?

– Не хочу, – неожиданно твердо сказал я, – от тебя разит сигаретами и мертвечиной. Ты не та женщина, которая может понравиться мне. Вон!

– Ты еще пожалеешь! – взвизгнул суккуб, и вдруг превратился в крысу и резво засеменил по улице Рынка Пряностей в направлении к Австрийскому хоспису.

Я еще минут пять приходил в себя. Когда дыхание стало спокойней, туман, покрывавший улицу, вдруг рассеялся. Ко мне шли души. Прозрачные, тихие. Адам, Авраам, Давид-царь, сжимающий в руках серповидный меч, рабби Акива в разорванном талите, израненный и изувеченный римскими палачами, храбрый Бар-Кохба, на груди которого зияла рана, еще какие-то неизвестные мне мудрецы и герои, а впереди всех медленно и с достоинством шла необычайно красивая, чуть полная, молодая женщина, с нежным, полным достоинства, круглым личиком. Я узнал ее – это шла праматерь Ривка. Мать народа. Когда они обступили меня, Ривка улыбнулась и сказала мне:

– Ты устоял перед чарами Лилит, мальчик мой. Ты достоин награды. У тебя родится девочка, которая станет великой праведницей. Она сохранит род свой, и будет тебе отрадой на старости лет, и дети ее прославят имя твое и предков твоих. А теперь – иди. Ты шел к Котелю. Эта дорога не ведет к нему, поверни назад… и иди. И пусть Господь услышит твои молитвы.

Я молился ночь напролет, пока не появилась розовая кайма над стенами, над Масличной горой, не запели птицы, и утренние ласточки понеслись в своем ломаном полете над древними камнями Города.

Через девять месяцев и один день я родил дочь и дал ей имя Ривка.

Король фалафеля

В фалафельной на углу улиц Короля Георга и Агриппас пита с фалафелем стоила всего два шекеля.

Зимой, когда Город секли острые струи дождей, когда мокрые спины улиц становились предательски скользкими, и холодный пронзительный ветер задувал мороз и влагу под коротенькую курточку и сдувал с головы шапку, в закусочную «Король фалафеля» грех было не заглянуть.

За стеклянным прилавком торчал мордатый веселый продавец, в мгновение ока сооружавший страждущему обладателю двух шекелей маленькую питу, смазанную изнутри хумусом и острой приправой с шестью традиционными шариками фалафеля внутри. Фалафель имел зеленый оттенок, выдававший присутствие в нем трав и гороха, от него шел сытный пар, и, залитый ложечкой тхины и приправленный салатом, он согревал не только руки, но и живот. А иной раз и душу. И хотя из недорогих пит, немного надорванных иногда твердой и быстрой рукой фалафельщика, тхина капала на подбородок, куртку и пол, едок не замечал этого. Настолько вкусен и ароматен был этот подарок кулинарного искусства Города.

Совсем недавно я снова зашел в маленький угловой ресторанчик. Народу почти не было, а цента порции возросла до 10 шекелей. Мордатого весельчака сменил худосочный юноша в кипе, а сам весельчак переместился на фотографию на стене – к сожалению, судьба не оказалась к нему благосклонной. Новый продавец, зевая от безделья, рассказал мне, как три года назад, в самый разгар летнего ясного дня, Мордехай – так звали прежнего продавца вкусной снеди – неожиданно покачнулся и упал, и два шарика фалафеля, которые он уже успел положить в питу, выкатились из нее и неподвижно застыли на полу, рядом с безжизненным телом. Вызванные доктора констатировали инфаркт. Ему было сорок два года. От него ушла жена. Сбежала с каким-то таксистом. Он никому ничего не говорил.

Я вспомнил, как одним зимним вечером, особенно злым и дождливым, как обычно спасался под гостеприимной кровлей «Короля фалафеля». Несмотря на то, что в открытые двери задувал ветер со снегом, за единственным столиком в углу можно было сидеть не опасаясь. Когда я, получив свою питу, взгромоздился за него, рядом со мной опустился усталый худой человек, шляпу которого аккуратно облегал целлофановый кулек – от дождя. По неброской черной одежде в нем сразу можно было распознать жителя ортодоксальных кварталов Столицы. Он поздоровался со мной, положил на стол перчатки и отошел в угол, где у крошечной раковины – а в «Короле фалафеля» все было миниатюрным, даже питы – совершил омовение рук, осторожно полив холодной воды на покрасневшие тонкие пальцы.

Не люблю лезть в чужую жизнь. Но разговоры в таких вот местах мне нравятся – своим спокойствием. А добрый, ныне покойный, Мордехай положил мне в питу лишний фалафельный шарик, что сделало лицо мое добрым, а желудок – спокойным. Поэтому, когда незнакомец заговорил со мной – я благодушно слушал его.

Он сначала ругал правительство и газеты, ополчившиеся против святого народа, вспоминал о 9-ом ава, грозил всеми карами небесными Ицхаку Рабину и Шимону Пересу. Потом он неожиданно сменил тему. Оказалось, что неизвестный ортодокс недавно женился, а жена его сварливая, сидит дома, палец о палец не стукнет, а его работать посылает.

– Я только Тору учу всю жизнь, – взывал ко мне собеседник, – и что я могу делать? Кем работать? Я на стройку пошел – чуть ногу не сломал. Пытался меламедом в школу устроиться – не приняли. Торговал посудой – лавку прикрыли из-за неуплаты налогов… но на все воля Б-жья! А не дадите ли вы мне, молодой человек, 10 шекелей взаймы? Я обязательно верну их вам! С Б-жьей помощью, верну!

Мне стало отчего-то жаль этого интеллигентного человека, попавшего в беду. Он был весь промокший и какой-то серый, а старые очки на кончике носа делали его похожим на филина, которому злые соседские птицы выщипали крылья. Я представил себе, как боится он идти домой, где ждет его опостылевшая супруга, пустой суп без мяса и плачущие, с висящими до земли соплями, дети. У меня до конца недели были припасены 20 шекелей. Я вынул серенькую купюру и отдал ему.

– Храни тебя Б-г, юноша! – вскричал, вскочив, худой мужчина, и кинулся пожимать мне руку. Потом он выскочил в дождь и исчез, оставив за собой едва надкушенную питу с фалафелем.

Подошедший Мордехай смел ее со стола в мусорное ведро.

– Фраер ты, русский, – доверительно сказал он мне, – этот дядя сюда каждый день по три раза наведывается. Сколько ты ему дал?

– Двадцатку, – пробормотал я. Мои недельные планы рушились на глазах.

– Фраер, – с достоинством повторил Мордехай, – все вы, русские, какие-то легковерные очень. Не получишь ты у него и агоры!

С этими словами он вновь зашел за стойку и умелые руки его замелькали, накладывая шарики фалафеля в питу.

Прошло 7 лет, я женился, у меня родился сын.

В зимний вечер января меня выгнали с работы. Я шел домой, не зная, как быть. Дома меня ждал маленький мальчик 4 месяцев от роду, неработавшая жена, боявшаяся повязать ему памперс, и пустой холодильник. На рынке, полупустом в это вечернее и прохладное время, меня неожиданно окликнули. Передо мной стоял незнакомец – в черной шляпе, на которой аккуратно сидел, прикрывая ее от дождя, целлофановый кулек.

– Из ядущего стало едомое, а из сильного – сладкое, а я торгую здесь на рынке – вином и сладостями, – произнес смутно знакомый голос, – вот, заходи.

И чуть ли не насильно он затащил меня в лавку. Здесь было тепло и пахло конфетами и шоколадом. Я узнал продавца – это был тот самый худой еврей, которому я ссудил когда-то давно двадцать шекелей в «Короле фалафеля». Он как колдун двигался среди полок и шкафчиков, что-то вынимал и бросал в большой белый пакет, шептал себе под нос слова псалмов и напевал какую-то мелодию. Когда он закончил – в пакете лежали сладости.

И какие! Дорогой шоколад с орехами, кругленькие леденцовые конфетки, шоколадное драже с изюмом, зефир, кулечек с маршмало, несколько пакетов тянучих лакричных конфет, медальки из белого шоколада, а сверху венчала все это бутылка вина.